В 2020 году на русском языке вышла книга о юности солиста группы Rammstein Тилля Линдеманна, написанная его отцом Вернером Линдеманном — «Майк Олдфилд в кресле-качалке. Записки отца Тилля Линдеманна». Оригинальное издание «Mike Oldfield im Schaukelstuhl» было выпущено в 1988 году.
В начале 80-х годов прошлого века девятнадцатилетний Тилль Линдеманн живет в загородном доме отца, в Мекленбурге. Там в сельскохозяйственном производственном кооперативе Тилль учится плотницкому мастерству. Его папа — Вернер Линдеманн, популярный в ГДР детский писатель — наблюдает за сыном: иногда с непониманием и гневом, иногда — с уважением и любопытством.
С отцом у будущего солиста группы Rammstein были напряженные отношения, впрочем, как у многих подростков. Разные поколения не понимают друг друга, а действия молодых порой выводят родителей из себя, а порой заставляют задуматься о чем-то важном. Обо всем этом Вернер Линдеманн пишет в своей книге. Он называет своего героя Тиммом, ему 19 лет, и они с отцом живут в мекленбургском доме.
Будучи писателем, Вернер не просто описывает события, давая их как факт или перечисление. Он перемежает их лирическими отступлениями, комментариями — как своими, так и самого Тилля, который сопоставляет отцовский текст с собственными воспоминаниями. Для него это было особенно важно, поскольку главная цель Вернера — показать разрыв между поколениями, которые выросли в разной среде и культуре.
Почитайте отрывок о бытовой ситуации в загородном доме: Тилль, то есть Тимм, увидел в сарае, где была собака, лису. Перед семьей встает непростой вопрос — если дикое животное заражено бешенством, то избавиться придется и от домашнего любимца. Юноша берет на себя ответственность и сам решает эту проблему. Отрывок первоначально опубликован информационным агентством ТАСС.
Первоапрельская шутка. Около девяти семья садится завтракать. Внезапно заскулила собака. Тимм бросается в сарай. Тут же раздается крик: «Лиса! Быстрей, отец! Лиса». Я вижу незваного гостя прямо в зарослях крапивы, в Зандзолле.
Она бешеная?
Она укусила собаку?
Мы привязали Фридварда к молодому вишневому дереву, никто больше не должен к нему прикасаться.
Мы допиваем свой кофе и садимся в машину. Председатель кооператива — охотник; он знает, что посоветовать.
Лисица в овраге. Она перебегает с ячменного поля на пшеничное. Мы мчимся вниз по склону. Не заглушая двигатель, Тимм выходит из машины и хватает толстую палку. Короткая охота. Мы обнаруживаем зверя. Мой Тимм бьет ее. Лиса сильно больна; пасть полна слюны.
Председатель вызывает ветеринара. Тот приходит в дом после обеда. Мы ведем его на пшеничное поле. Врач надевает резиновые перчатки и затаскивает рыжую шкуру в пластиковый мешок.
Бессонная ночь. Собака скулит. Тимм хочет отцепить его. Я прошу оставить, как есть; риск слишком велик.
Вечер понедельника. В почтовом ящике официальный бюллетень о бешенстве, сообщение из Института ветеринарии и в письме районного ветеринара, что лиса была бешеной: «…в течение двадцати четырех часов ожидаю ваше решение, убить собаку или на шесть месяцев запереть в клетку».
Как решить? Кого спросить?
Мы едем к ветеринару.
Его ответ: «Если вы хотите знать мое мнение, то убить. Если молодая собака проведет шесть месяцев в клетке с двойными стенами, она больше никого к себе не подпустит».
Тимм спрашивает о других вариантах. Ветеринар: «Их нет».
«Мы должны пойти к лесничему; он его пристрелит».
«Не может быть и речи».
«Что тогда?»
«Я не позволю предательски застрелить собаку».
«Знаешь другой выход?»
«Собака понимает только меня; только я могу его прикончить».
Сумерки. Тимм несколько минут сидит у телевизора, потом снова перед собакой. Болтает с ним. Волнение гоняет меня из одной комнаты в другую. Мучительные вопросы: как мальчик хочет убить животное? Чем? Когда? Уже темно.
Я кричу: «Ну давай уже наконец!»
Тимм в отчаянном безразличии: «Оставь же меня в покое!»
Утро вторника. Тимм сидит у кофейного столика и курит одну сигарету за другой. Кофе кажется мне горьким. Моя единственная забота: «Ты прикасался к нему?»
«Я же должен был снять его с цепи». Я не хочу знать, как умерла собака.
Мы решаемся ехать на прививку против бешенства в Шверин. Врач — худая как щепка, долговязая женщина с мужским голосом. Она ругает ветеринаров за их строгие, непреклонные требования, а также нас за то, что мы так поспешили похоронить собаку. Мне нельзя производить впечатление грубияна. Я говорю себе: безопасность, только безопасность. Если ветеринары и врачи-гуманисты не сходятся в этом вопросе, это не мои проблемы. Мы можем снова спокойно вернуться домой.
Могила собаки под молодым вишневым деревом. Тимм прикатил на это место большой камень с поля.
«От кабанов».
Тимм рубит деревянную доску, устанавливает; там написано: СОБАКА, ЗАРАЖЕННАЯ БЕШЕНСТВОМ НЕ ТРОГАТЬ!
Теперь обстоятельная надпись бросается мне в глаза. Я спрашиваю моего сына, не мог бы он обозначить это попроще, покороче. Ответ: Опасность угрозы бешенства.
Почему он не написал так — не отвечает. Писать, кажется, для него труднее, чем говорить. Я вспоминаю, как в один зимний день на одной садовой калитке прочитал: звонковое устройство нарушено — пожалуйста, кричите! Почему хозяин дома не написал: звонок сломан?
Чиновник в своей записанной на бумагу речи: «При осуществлении выполнения плана…»
Когда я заостряю его внимание на этом, он говорит, что это означает: «Мы выполнили план».
Утро субботы. Поездка в Любсторф к Вольфгангу Г., он торгует лесом. И ратует за защиту окружающей среды в нашей области. (За глаза я называю его: сенатор окружающей среды Любсторфа).
Этот друг со спокойным брюшком и лукавыми глазами смастерил к зиме скворечники; я должен получить некоторые из них для своего сада.
Субботнее утро греется на солнце в своем влажном облачении из росы. Уличные деревья, в основном липы и каштаны, робко набирают зелень. Загадка: сколько зелени на них будет?
Начинается великое переселение на дачи. Навстречу мне катится машина за машиной, многие с прицепами. На них стройматериалы, бетономешалки, мебель. Великое отступление в империю «Я» на ближайшие сорок восемь часов… Обуреваемые страстным желанием творчества наконец-то выходят на строительные леса, садовые клумбы.
Колышущаяся, обласканная ветром рожь. С грустью вспоминаю я о своем детстве, о полях за деревней, в которых сегодня взрываются учебные снаряды советских танковых орудий. Полотенца, которые можно было заказать только в обмен на картофель и рожь; вспоминаю безмятежные прогулки с отцом и матерью по узким проселочным дорогам. Как бы хотелось мне еще раз пройтись со своими стариками по позолоченному одуванчиками склону к сосновому бору, как бы хотелось…
Вершины холмов — будто причесанные, после того как над ними протащились восьмиплуговые тракторы.
Моего друга Вольфганга, конечно, нет дома.
«Где еще ему быть? — говорит небольшого роста, пухленькая, любезная жена. — Он собирался туда, к вам, сосчитать какие-то нормы каких-то мест выведения птенцов». Вокруг Дриспета с полудюжины улиц должны были бы носить имя этого человека. По его инициативе все они были засажены деревьями. Когда в прошлом году весенняя засуха истощила молодые липы и рябины, он привел в движение водовоз кооператива и ездил по деревне от дома к дому, чтобы найти мужчин, которые помогут полить деревья.
Чашка кофе, пятнадцать радушных минут и двенадцать скворечников — доход этого солнечного утра.
Пять мест для выведения птенцов я вешаю в своем саду, остальные уношу на болото. Сумерки ткут ему серую рубашку. Насвистывая, я направляюсь вдоль пастбища, к Олл Муур. Жаворонок выводит трели солнцу в постель. Мой взор устремляется вслед за безмятежной песней жаворонка.
Я спотыкаюсь.
Старый пограничный камень.
Пограничный камень — предупреждающий знак: здесь начинаются мои владения! Пограничные знаки — порой непреодолимые барьеры ненависти, раздора, презрения.
Резкая перемена погоды. Ломит кости. Я попросил моего сына взрыхлить последние клумбы многолетников. Теперь я вижу, что он перепахал немного.
«Сойдет и так».
Я указываю на коричнево-зеленые верхушки пырея, дерзко взошедшие из земли.
«Нет пользы сгребать там, где надо мотыжить».
Сегодня я остановился у ручья и с изумлением прошептал: как он чист!
Восхищение самцом воробья; он может ЭТО двенадцать раз подряд.
Ветер в небе заставляет тянуться хор облаков. Боязливо тихо пробуют они первый куплет их песни о дожде. Солист в хоре: восторженный черный дрозд. Ветер шел с северо-востока. Теперь он дует с юга. Откуда бы он ни взялся — прекрасная береза должна перед ним склониться.
Размышление: что, если я не смогу больше двигаться? Найдется ли у кого-то из моих детей для меня время? Наверное, нелепая мысль, когда родители от своих отпрысков ожидают благодарности.
Новая мусорная яма. Мы откопали ее между кустами бузины у западного фронтона дома. При этом мы наткнулись лопатой на ржавый ствол пистолета; «Люгер Р-08» с последней войны. Собственно, куда только не ступал сапог немецкого солдата? Кто мог бросить сюда пистолет? Дезертир? Уносящий ноги от Красной Армии, как когда-то это делал я, бросив оружие в озеро под Цербстом?
Мой сын рассматривает пистолет с обычным любопытством.
Позже: Тимм отчистил ржавчину с пистолета и прошелся по нему зеленой эмалевой краской.
«Для нашего музея на стене дома».
Здесь уже висят: подковы, лемех, борона, цепи, тяговые крюки, вилка для уборки свеклы.
«А Гагарин?»
«И снова запустили космический корабль».
«Если я не сижу в нем, то мне это не интересно».
Позже: «А когда, собственно, в первый раз туда поднялись?»
«В октябре пятьдесят седьмого».
«В апреле шестьдесят первого; я как раз был в Москве».
«Даже представить себе невозможно, что это такое невесомость».